Бестиарий Антонии Байетт. Часть 5.

Драконы и Змей Воображения…

Если суждено быть Дракону — благодарю Бога,

что моим Драконом был Ты…

Кристабель Ла Мотт — Рандольфу Генри Падубу

(Антония Байетт. Обладать) [35]

Само слово «дракон» пришло к нам из греческого языка и в переводе на русский язык означает «змей». В своём первоначальном значении понятия «дракон» и «змей» были тождественны, и только потом уже появилось разделение на собственно змей (ползающих безногих созданий) и драконов (ящероподобных, как правило, летающих и имеющих крылья). Впрочем, до сих пор змей нередко отождествляется с драконом (например, Змей Горыныч — хоть и называется змеем, а по внешности всё же ближе к дракону-ящеру). Именно поэтому как мифологемы «змей», «ящер» и «дракон» по сути одно.

Помимо дракона-Мелюзины, есть в романе множество других драконов. И у каждого из них своя целая система образов. Драконы тут разные: синие и красные, огненные и водяные, гложущие других и пожирающие сами себя… И достаточно символичный дракон Локи — бог домашнего очага, покинувший этот очаг…

Есть в романе и упоминание саламандры — ящерицы (или маленького дракончика), живущей в огне. С этой саламандры начинается целый ряд драконьих метафор в переписке поэтов.

Так — в ответ на упрёк-предупреждение Кристабель о том, что «Ваша рдеющая саламандра — огнедышащий дракон. Быть пожару» [36], Падуб приводит своё возражение:

«К слову о драконах, пожарах, безудержном горении: известно ли Вам, что китайский дракон, на мандаринском наречии именуемый «лун» — существо не огненной, а исключительно водной стихии?» [37]

Рис 9. Китайский дракон-лун. Старинный рисунок.

И действительно, в китайской мифологии дракон-лун является повелителем водной стихии и главой всех драконов, то есть по иерархии он самый главный среди прочих драконов (небесных, огненных и подземных).

Но сама Кристабель в своём последнем письме к Падубу пишет, что всегда представляла его в образе дракона, а себя «ручной дворовой птицей» [38], которую дракон спалил своим огненным дыханием, как в мильтоновской поэме «Самсон-борец».

Образ дракона сопровождает Рандольфа Генри Падуба повсюду. И даже после его смерти мы видим изображение дракона на флюгере церкви, во дворе которой покоится Падуб.

Так, значит в этом серпентарии (или, точнее — бестиарии) Антонии Байетт  есть ещё один представитель змеиного рода — сам Падуб? Каким же образом он — огненный дракон с испепеляющим дыханием соотносится с китайским водяным драконом Луном?

Трактовка пресмыкающихся в человеческой истории общеизвестна: практически во всех культурах мира эти животные считаются нечистыми, нередко отождествляемые с самим дьяволом (Сатаной).

Но это — трактовка средневековой Европы. В древних мифах, особенно в китайских, дракон — это сама мудрость, символ вечного космоса, творчества и бесконечности… А ещё — творец Вселенной… Не зря ведь Леонора Стерн в своём исследовании творчества Кристабель Ла Мотт сравнивает Мелюзину с Тиамат, богиней ассиро-вавилонского мифа, персонифицирующей мировой хаос, предшествующий космическому порядку.

Возникает в романе и образ совсем другого змея-дракона, у которого, помимо уже рассмотренных выше, есть ещё одна ипостась, подсказанная нам самой Антонией Байетт. Это — «другой змей — с хвостом в собственной пасти: так Кольридж описывал Воображение» [39]. Эта строчка о Кольридже, органично включённая в текст краткой биографии поэтессы Кристабель Ла Мотт, открывает нам главную суть романа: ведь, и правда, трудно  сказать, чему больше посвящён этот роман — любви или творчеству.

Скорее всего — всё же любви. К творчеству. Даже — одержимости им (не зря ведь у романа такое неоднозначное название: в переводе с английского «possession» — это не только «обладание», но также ещё и «одержимость».

Вообще различных одержимостей в романе очень и очень много: здесь и одержимость коллекционера Собрайла, и несколько болезненная одержимость друг другом двух поэтов, и одержимость творчеством самих этих поэтов, и — уже их творчеством — исследователей жизней и тайн Ла Мотт и Падуба… (Однако тема одержимости выходит за рамки нашей статьи, и заслуживает отдельного разговора, так же, как и многие другие темы, затронутые в «Обладать»).

Скорее всего, всё-таки творчество, а не любовь, играет в романе главную роль. Ведь и Ла Мотт в первую очередь влюбляется в Падуба как в поэта, и Падуб сначала заинтересован Кристабель как творческой личностью, и только уже потом она увлекает его как женщина.

То же самое происходит и с парой Мод — Роланд: сперва их сближает творчество — той, другой пары, и своё собственное, научное, — а уже потом на столь обильно удобрённой почве вырастает любовь.

Впрочем, и сама Мелюзина прекрасно вписывается в эту схему. Не будем забывать, что, согласно легенде, она — в первую очередь — творец, архитектор, строитель. Она за одну ночь воздвигала прекрасные замки — «настоящие, они до сих пор сохранились в Пуату». Правда, все, построенные ею замки имели какие-либо недостатки (как и её дети), и напоминают легендарные мосты дьявола, в которых всегда не хватало одного камня…

Как бы там ни было — и дракона-космоустроителя, и фею Мелюзину, возводящую замки — всех их можно отнести к архетипу творца.

В романе прекрасным образом воплощён принцип Кольриджа — «многообразие в тождестве» [40]. Ведь по сути, все главные герои являются в какой-то степени мелюзинами, драконами, творцами, исследователями…

Есть тут и ещё один змей мрачного подземелья «Падубоведника», одержимый творчеством — Аспидс. В этом контексте интересны упоминания в эпиграфе к третьей главе о драконе Нидхёгге, подгрызающем корни мирового дерева Игдрасиля-Ясеня. Не будем забывать, что Ясень-Падуб-Эш (Ash) — это всё суть одно. И Аспидс, вгрызающийся в творчество Падуба — есть никто иной, как воплощение дракона Нидхёгга в реальном мире.

Впрочем, и сам Рандольф Генри Падуб одержим исследованиями. Его любимые орудия труда — не только перо, которым он пишет свои поэмы, стихи и письма. Падуб не расстаётся с микроскопом и скальпелем. Как и Сваммердам, препарирующий крошечных существ в надежде разгадать тайну мироздания, так и Падуб одержим страстью изучить природу творчества, а заодно — и душу мисс Ла Мотт…

Но такая задача вряд ли кому по силам. И сам Падуб понимает это, говоря своей жене в письме из Ричмонда (где находится, между прочим, в компании Кристабель): «Мы, дорогая моя, фаустовское поколение: всё стремимся познать такое, что человеку познать, может быть, и не дано…» [41].

Собрайл в своём «Великом Чревовещателе» пишет, что Падуб «своим скальпелем и убийственными невольничьими сосудами нёс гибель тем созданиям, которых сам находил столь прекрасными» [42]. Учитывая водяную, русалочью сущность Кристабель, этот пристальный интерес Падуба к «мёртвым морским диковинам» выглядит несколько зловеще.

Его скрупулёзное изучение всего и вся — болезненная страсть. Падуб сам говорит о себе, что не может остановиться в своём процессе познания. Он переносит свой опыт из области естествознания и в сферу любви: «…его любовь к этой женщине, сокровенно знакомой и вовсе ему неизвестной, также требовала подробностей, знаний. Он её изучал» [43].

И ничего удивительного, что при столь разных подходах к жизни (рационально-анализирующем — у Падуба, и чувственно-эмоциональном — у Кристабель) союз двух поэтов распался. Вопреки опасениям Кристабель, огнедышащий дракон отнюдь не испепелил «дворовую птицу». Он нашёл в ней собрата, хотя и противоположного по сути — водного дракона.  Но от сближения столь разных стихий вначале было слишком много страсти — пара, а потом пар испарился и — увы! — остался лишь «пшик». Владычица Шалотта умерла-таки от любви… Да и огненный дракон порядком поостыл, побывав в водной стихии…

Хотя, на самом деле, всё гораздо сложнее. Ведь в этом соединении огня и воды рождается новая жизнь. Совсем как в пещере Падунца Томасины, где солнечный свет, соединившийся с отсветом воды, породил световой эффект — «будто весь свод пещеры объят пламенем». Не зря ведь Кристабель даёт своей дочери, дитю этой любви, такое говорящее имя — Майя Томасина —  имя нимфы и водопада…

Впрочем, стоит ли уподобляться одержимому исследователю,  тщательно препарируя роман в поисках его души и тонких связей между различными мирами, из которых он соткан?  Ведь и так ясно, что душа этого романа — само творчество. И, конечно же, его воплощение — Мелюзина…

Вряд ли вообще есть смысл как-то интерпретировать этот роман. Его автор и так сказала всё, что было нужно, в своём произведении. Как говорит Айрис Мердок (кстати, любимая писательница самой Антонии Байетт и тоже англичанка) устами своего героя Брэдли Пирсона: «Только искусство объясняет, само же оно не может быть объяснено» [44]. И всё же — только настоящее искусство порождает желание искать в нём что-то ещё, что-то большее… То, что стоит за его такими живыми, а потому — настоящими образами… Может быть, даже более настоящими, чем сама наша жизнь. И уж куда более долговечными…

(Продолжение статьи — точнее примечания к ней — здесь)

Просьба при использовании этой статьи

ссылаться на её первую публикацию

в научно-культурологическом журнале

«RELGA» № 9 (207). 1.07.2010.

—————————————————————

Связанные посты:

Бестиарий Антонии Байетт.Часть 1 (Мелюзины, ундины, русалки…)

Бестиарий Антонии Байетт. Часть 2 (Башни, тайны и драконы…)

Бестиарий Антонии Байетт. Часть 3 (А что же другие?)

Бестиарий Антонии Байетт.Часть 4. (Потерянный рай)

Бестиарий Антонии Байетт. Часть 6 (Примечания)